«Мне очень странно, что никто ничего не помнит»
- Вкладка 1
Мое поступление пришлось на 12-й год. Лучшее время, чтобы идти на журфак и верить, что все возможно (честно говоря, до сих пор верю). О такой профессии, как «журналистика», задумалась после 2006 года, Анна Политковская как кумир, конечно же (сегодня уже вряд ли). Осенью 11-го работала для местного, одинцовского издания. В общем, мне казалось, что все происходящее в обществе очень новое, любой выбор человека зависит от хода истории напрямую, еще я завидовала тем, чья молодость пришлась на 91-й. Но я забывала одну важную вещь. Не могла применить чеховский крыжовник в жизни. А он всегда был прямо перед моим носом.
После 19 августа 1991 года мои 23-летние родители ехали в поезде в Нижний Новгород. Папа – из Донецка, мама – из Смоленска. Оба переводились с гражданских медов на военно-медицинский факультет. Завлекли деньгами: человек со званием получал больше. На пересадке в Москве ели пироги и не знали, что там где-то толпы и танки. Про попытку переворота узнали, когда добрались до Нижнего. Удивились и продолжили просто жить. Мне сложно представить информационный вакуум, который пробивался только тем, что в Нижнем были абсолютно пустые полки в магазинах. Ну и В. Листьев со своей харизмой заставлял немного подумать, хотя, мама говорит, что ее раздражало нагнетание (господи, как же она последние три года выживает с телевизором в каждой комнате). Спасались пайком. Им спасались до 98 года, пока не переехали в Петербург.
Обе чеченские нашу семью обошли: родителей занесло далеко, на Байконур, в 93-м, когда территория не принадлежала ни России, ни Казахстану. Тогда оттуда бежали все военные, увольнялись и бежали, бросая имущество, добегали не все. А шесть отличников – чтобы распределили в Казахстан, нужно было выдержать конкурс аттестатов (удивительно!) – ехали туда, да еще и по выгодному контракту: год службы за два. В вагон без билета на каждой остановке забирались казахи из младших жусов, угрожали всем русским, обещая перерезать ночью глотки. Спасла немецкая овчарка друзей, с ней ходили в туалет и обратно, все шесть семей сидели в одном купе, по очереди охраняли: несколько мужчин дежурили, несколько спали. На Байконуре как-то обустроились. Не было ни света, ни отопления, ни денег, ни гражданства. Потом все выдали, когда Россия взяла территорию в аренду.
На Байконуре голосовали за Лебедя, и тогда же разочаровались в выборах: их кандидат отдал все свои голоса Ельцину. Слово «свобода» привлекало, ни отец, ни мать не любили организованных шествий, собраний и проч., у родителей отца не было партбилета, родители мамы продвигались по службе. Экономические рецессии Байконура не касались, там все это время было одинаково безденежно. Правда, выдавали паек, рядом проходила щедрая река Сырдарья с жирными сомами, а соседи казахи (которым можно было доверять) продавали молоко за мамин массаж – так она подрабатывала. Выживали. У Алексеевич в книге «Время секонд-хенд» в начале перестройки какая-то героиня радовалась томику Ахматовой, а потом резко начала радоваться новой немецкой кофемолке. У моих такого не было. Ни Ахматовой, ни кофемолки. Была только безумная молодость. Какая-то странная и мне непонятная. На Байконуре вроде как не стреляли. Офицеры не боялись ходить в форме. Во время командировки в столице, из которой папа привез цветной телевизор, видеокамеру и домик для ненастоящей Барби (кое-что все же было), он ходил только в гражданке. Ненавидели тогда офицеров. А сейчас, видимо, любят, хотя папа в форме ездит только на машине, в метро в ней никогда не спускается.
В Петербург выбрались, поступив в Военно-медицинскую академию. В 2000-м голосовали, конечно, за Путина. Он был не похож на пьяного Ельцина, в него поверили. Взрывы внушали страх. Подводная лодка «Курск» – дело чьих-то рук, как считает папа (американских...). Поочередность терактов и катастроф родители не помнят. Мне вообще очень странно, что никто ничего не помнит. Не помнит, что, кроме крестьян, существовали и другие сословия. Не помнит, почему часть семьи оказалась где-то под Омском. Не помнит, почему прадед вернулся с войны летом 53-го. Какое там вперед, если люди избегают вписывать себя в контекст. Контекст 53-го понятно. А теперь себя совсем никуда не вписывают? Или действительно есть маленький человек, который так и остается маленьким, если лично его никак не коснулось?
В 2001 мы переехали в военный городок в Подмосковье. Реформы в армии и медицине привели к тому, что в середине 2000-х мы с мамой начали раз-два раза в год ездить за границу. (Про отмену выборов губернаторов после Беслана я поняла позже.) Появилась машина. Потом другая. Потом третья. Мы стали нормально жить, нормально потреблять, проводили выходные в Меге, ездили в театры. Папе приходилось подрабатывать, он контролировал питание на бортах самолетов бизнес-класса – почти каждый день привозил мне британские издания. Я много читала. В общем, тучные нулевые отразились на всеобщем благополучии, одобрении и моем дополнительном образовании. Про какой-то там общественный договор либо никто не думал все эти годы, либо думали, но совсем в узких кругах, мне вообще сложно понимать что-либо до моего прихода на Моховую, 9 и до появления «правильной» ленты в моем Facebook. В 2008 у меня еще не было близких друзей из Грузии. В августе мы отдыхали возле Лазаревского, а по железной дороге несколько раз в день гоняли поезда с техникой и солдатами. На горизонте стояли корабли. В столовой военного санатория в 15:00 говорил передовой и технологичный Медведев. Сокращения в армии обошли отца, мама ушла сама. Затем два года – 2009 и 2010 – вывели нас из мира новостей: у мамы обнаружили опухоль. Спасла вера, непатриотичная, тихая.
В 11-12-м было круто. Подкурсы на Моховой. Всегда в центре. Все хотят работать в «Новой». А потом полиэкран «Дождя» во время инаугурации. Папа, конечно, раздражался. Но в «Новую» я работать так и не пошла. С папой мы все равно все время спорили. Но так, поверхностно. В августе 13-го летала через новенький аэропорт Донецка к бабушке и дедушке. В следующий раз я окажусь там через Ростов 31 декабря 2016 года, чтобы снять док в рамках курсовой у Разбежкиной.
У нас дома на холодильнике висят магнитики с флагами ДНР. Папа повесил даже флаг в машине, купил его, когда ездил по спецразрешению на похороны деда. Мы с ним уже не ругаемся, понятно, что это не имеет никакого смысла. Но флаг из-за моей реакции снял, это уже перебор. За три года я была на России-24 (пыталась понять что-то там), а потом на «Дожде». Украина и Сирия стали разломом, я почти не приезжаю домой, не смотрю телевизор со всеми за завтраком и не слышу в соседней комнате Соловьева или Киселева. И даже когда мы встречаемся, стараемся не обсуждать этих тем. Они не имеют смысла. При этом отец говорит мне, что моему поколению лишь бы есть и спать, что нам ничего не нужно и что родину мы продадим, за камамбер.
Все мои идейные однокурсники, как и я, к получению диплома разочаровались во всем (в день вручения дипломов символично разогнали РБК) и превратились в обычных обывателей, брюзжащих на происходящее за бокалом вина, хотя, конечно, почти все на своем месте и делают что-то крутое. Но сил и желаний на политическую повестку почти ни у кого не осталось. Интересно, что деньги на оборону идут еще и на детей военных, у меня много любопытных друзей. Интересно, что все очень атомизированы. Интересно, что никто не может взять на себя ответственность. Интересно, куда пойдет зарождающаяся энергия. Интересно, как отреагируют люди, владеющие всеми ресурсами. Интересно, возьмет ли кто-то на себя ответственность. Интересно, появится ли кто-то, кроме Навального.
Или все же кофемолка важней свободы. Или нужно просто жить. Жить как в фильме Сигарева, несмотря ни на что. Даже пятиэтажки нас не коснулись, но мы у Разбежкиной все равно будем их снимать. Гражданин у нас просыпается, когда государство покушается на свое, на личное, на единственное.
Еще интересна судьба обывателя. Интересно же, как Леша Полихович стал медийным. Не было бы дела и колонии, не было бы жизни. Удивительно.
Удивительно, как снова звучит имя Сталина. Удивительно, что все у нас какой-то хаос. Зато не скучно.
Только какой-то здоровый дискурс все-таки необходим. Причем не только о том, что произошло за последнюю четверть века.